Патриция осекается, потому что Доркас говорит правильные вещи: что ее ждет через год там, откуда она бежала, потому что когда-то всех окрестила монстрами, зверями, чьих лап опасаться нужно? Наверное, ничего хорошего, сто процентов - ничего_хорошего. Селвин скорее наказать себя хочет, с каждым годом ставки повышая. Сначала это было самобичевание, общение с теми, кого презирала до этого, а теперь вынуждена с ними равняться, после - побег, отчаяние, попытка скрыться от всего мира. Когда с этими тенями Патриция смиряется, она решается на следующую ступень: разговор с Нейтом, Кадом, теперь возвращение домой. Кажется, что еще чуть-чуть и ее на земле этой больше не будет, судьба наконец устанет бороться с яростными попытками с ней столкнуться и просто даст то, чего Селвин жаждет. Наверное, так было бы правильно, так было бы с п р а в е д л и в о.

— Я их не защищаю, — отвечает пристыжено, потому что не ради пожирателей смерти рискует всем, а ради семьи.
— Я уговорю их уехать, бросив все позади, — скорее себя успокаивает, чем Медоуз пытается предложить очередную сделку. Могла бы быть более убедительной: Доркас, только я могу их убедить, понимаешь, надо бежать, - было бы этого достаточно она уже никогда не узнает. За год ее отсутствия Орден Феникса никуда не сдвинулся: разве что оказался запрещен законом, что только усложняло ее сотрудничество с ним. Если теперь они наравне с пожирателями смерти, то в чем смысл, стоит ли ради этого рисковать?

Медоуз повторяет то, что ей твердят окружающие: ради блага, ради добра, ради светлой стороны. Но кто определяет то самое благо, кто диктует способы борьбы? Селвин догадывается, что орденовцы следуют за несколькими лидерами, судя по всему, один из них Альбус, раз она сама с ним договаривалась о сделке, второй - Аластор, потому что Фрэнк именно через него ее в Орден зовет, а третий Эдгар, потому что он баллотируется в министры. Патриция правда не понимает, попытка победить в выборах - это способ отвлечь внимание или на свою сторону перетянуть первенство, ведь если во главе министерства магии окажется свой человек, то посадить неугодных в Азкабан на пожизненное заключение будет в разы легче.
Но только магглы не догадываются, что министры магии - лишь куклы, власти особой не имеют, ибо все решает визенгамот, председателем которого еще нужно стать. Значок министра не дает подобной гарантии, поэтому планы Ордена Феникса для нее до сих пор остаются загадкой.

Да и Доркас задается тем же самым вопросом, переспрашивая то, на что Патриция и сама найти ответ не может. Столько лет между двумя огнями, столько переживаний и попыток понять, как_правильно приносят лишь мигрени и нервные расстройства, а не мудрости или хотя бы жизненные уроки.
Но Пэт палочку крепче пальцами сжимает, потому что от своей мысли отступаться не хочет - это последний разговор с орденовцами, больше она с ними не только сотрудничать не хочет, но и пересекается. Клятва связывает ей руки, она не может поделиться ни с кем важной для деятельности феникса информацией, поэтому они могут просто ее отпустить, в конце концов Селвин имеет право принимать решения самостоятельно.
— Я считаю, что нельзя верить одному человеку, — отвечает, чуть погодя, искренне и так, словно не прощается, — нельзя верить в одного человека настолько слепо, чтобы следовать его указаниям беспрекословно, — Патриция кивает на палочку, которую Доркас на нее направляет, потому что если бы не Альбус, - она в этом уверена, - то они бы уже давно разошлись с миром. Но он приказал следить и не отпускать, что понять можно, но принять - нет.
— Надежду нужно искать в нас самих, в семьях, которые разрушаются из-за чужих амбиций, — упрямо отвечает Селвин, своего артефакта не опуская и понимая, что следующие слова Медоуз вполне закономерны. Она не может предать своих, подставить того же Дамблдора или Хартли - любого, кто причастен к информации, которой Пэт обладает. Но все эти разговоры толка никакого не принесут, девушки все равно будут стоять на своем, оттого Патриция на месте остается, раздумывая, достаточно ли времени прошло, чтобы вновь прыгнуть в вихре аппарации.

В ответ Доркас она только кивает:

— Я не хочу тебя ранить, — предупреждает, а на самом деле показывает, что не отступится и ее решение окончательное. Приподнимает голову, губы поджимая, и не отводит взгляда от той, от которой зависит чуть больше, чем ничего. Орденовцы заставляют всех членов организации чувствовать себя важными, словно они и правда могут что-то исправить, но очень легко отличить оптимистов от дураков, и Патриция во взгляде Доркас видит то, что в свое время мечтала разглядеть в Нейте. П о н и м а н и е. Она не просто стоит посреди поля, не просто под прицелом держит ту, кто когтями себе вырывает путь домой, она словно сама рассуждает о происходящем, и это Селвин заставляет смягчиться, поэтому палочку опускает.
Сражаться она не будет, выдержит атаку, ее заблокирует, но сама наступать не станет; подбирает рюкзак, который по воздуху к ней летит, не выпуская Медоуз из видимости.
— Я не могу быть с теми, в кого не верю, как бы мне ни хотелось справедливости, но для всех она разная. То, что Альбусу принесет удовлетворение, разрушит несколько семей, и я не могу с этой мыслью жить дальше, потому что в войне нет победителей, — Патриция щит вокруг себя колдует, — мы уже все проиграли, Доркас, — а потом трансгрессирует несколько раз, прыгая из парка в Косой переулок и оттуда в гостиницу Бирмингема, пока наконец не останавливается в нескольких километрах от родового поместья с попавшим в нее заклинанием Доркас, упрямо за ней прыгающей до Бирмингема.

Патриция наверняка много ошибок совершила и еще совершит, в ней живет бунтарство, которое выражения еще не нашло, потому что боль и отчаяние окружающих в себя она впитывает и не знает, как с ним справиться. Она была на стороне нейтралитета, обратилась за помощью к тем, кто, казалось бы, свет олицетворяет, и теперь должно попробовать понять, что из себя тьма представляет.
Тени ее поглощают по мере приближения к дому, но Селвин шага не сбавляет, крепче лямки рюкзака пальцами перехватывая. Она очень устала и ее тошнит от столько трансгрессий подряд, поэтому у высоких кованных ворот Пэт останавливается, чтобы перевести дыхание. В некоторых окнах горит свет, а лужайка заросла непроходимыми зарослями; атмосфера двора не внушает доверия: слишком мрачно, слишком не_так. На крыльце не встретит мать, тяжелые руки отца ее не обнимут, а взгляды братьев не позволят расслабиться в своей комнате.
Патриция дышать опасается, когда толкает ворота, боясь, что защита ее не пропустит, но не чувствует в ладонях ни боли, ни сопротивления. Делает несколько шагов к дому, пока не замечает, что входная дверь открывается, а освещая теплым светом крыльцо.

Иллюзий по поводу своего возвращения Патриция не строила, поэтому не обижается, когда на себе ловит недоверчивые и чаще порицающие взгляды, находясь в окружении братьев и родителей. Мама руки заламывает за спину, потому что отец просит ее не мешать воспитанию, а Селвин молчит в ответ, ибо спорить сил нет и, если честно, права тоже нет. Она больше недели проводит взаперти: выходить из дома не спешит, боясь, что за ней следят; Нейт настаивает на разговоре, но Патриция не уверена, что сможет ответить на вопросы и объяснить. Ответов на «почему» у нее все так же нет, а те, которые заготовлены, никого не устраивают, потому что не видят логики в «это было правильно».
Патриция себя ищет и находит там, откуда сбегает год назад. Стены согревают, уютом веют, пусть и дом больше не является ее_родным, но все-таки воспоминания играют свою роль. Она не уверена, что почувствовала бы такое же спокойствие, если бы вернулась домой, ибо сталкиваться с незавершенным разговором все еще не готова: Нейт о ребенке не знает, недоверчивые взгляды на нее бросает, и Пэт голову опускает // заслужила.
Но судьба, кажется, над ней издевается, потому что Патриция вновь становится свидетелем разговора, которого услышать не должна была. Братья, по началу от нее отстраненные, спустя неделю стали забывать закрывать двери: Селвин, по дому передвигающаяся от скуки, у одной из комнат останавливается, когда «Хартли» разрезает шепотом звенящую тишину.
Наверное, ей стоило уйти, отвернуться и не наступать на те же грабли, но у Трэвиса голос взбудораженный, а Теодор молчит, что ничего хорошего не означает. Патриция стоит у двери некоторое время, пока не осознает, во что они снова ввязались, пока одно с другим не сопоставляет и не понимает, что эту ошибку исправить будет не так-то просто.
— Веритасерум, Трэв, верита-блядь-серум, — Тео зол, он бьет ладонью, кажется, по столу, а Пэт вздрагивает и, едва шаркая тапками, скрывается в своей комнате.
Паника накрывает собой лишь на несколько часов, пока Селвин судорожно выписывает все плюсы и минусы на пергаменте, пытается понять, что произойдет с их семьей, с ними, если вдруг до Ордена Феникса дойдет, что арестованный Кассиус Трэверс — не тот, кого Патриция все это время защищала. Альбус знает, он не так глуп, да и остальные подозревают ее родственников — это вполне логично, что братьев и родителей в первый же вечер возвращения из себя выводит. Селвин судорожно по комнате ходит, из угла в угол шагами ее меряя, а когда слышит разговоры в коридоре, замирает на кровати, молясь, чтобы никто к ней не зашел.
Она не_готова, Медоуз была права, конечно, была права: дрожь вновь бьет по рукам, и девушка их между собой переплетает, успокаивая.
С планом Патриция определяется не сразу, боясь, что очередное неповиновение указаниям старших для нее обернется или крупным скандалом, или последним наказанием. Она все газеты за предыдущие дни внимательно читает, надеясь успеть бурю предотвратить вовремя, но достаточно быстро догадывается, что у Тео все схвачено. Трэвис поступает умно, приходя к министру и уводя от себя подозрения таким образом, но Патриция знает, что Кассиус сомневается, как и Кадмус, как и (она надеялась) Нейтан будет сомневаться. У него слишком много информации на них всех, одна капля сыворотки правды, и все Паркинсоны, Селвины, Трэверсы попадут в Азкабан за многочисленные преступления, возможно, даже ими не совершенные.
С утра она отказывается от завтрака, но одумывается, решая не игнорировать остальных. За столом спрашивает, как у всех дела, в ответ получает что-то похожее на мычание @ все больше в своем плане укрепляется — Патриция искупит свои грехи.
В комнате все бумаги сжигает, потому что не может скомпрометировать Непреложный обет, данный Альбусу, долго раздумывает о том, как пробраться в Аврорат. Если обратится к Алисе или Доркас, то они сразу же ее поймают и вернут туда, откуда так упрямо бежала, а может и того хуже. Пэт может по пальцам пересчитать тех, в чьей причастности к Ордену уверена, что ее задачу не упрощает.
В Атриум Селвин из камина выходит ближе к семи вечера, ведомая тишиной в новостях, обходит Министерство с другой стороны и пользуется входом для авроров.
— Гиббинс, — здоровается с парнем, о котором постоянно слышит на собраниях Ордена Феникса, но знает, что он отказывается к нему присоединяться. Он спрашивает, что она тут делает, и Патриция врет — нагло врет, — что пришла встретиться с Фрэнком. Аврору этого достаточно: очевидно, оборотное зелье сработало, а спрятанные волосы Алисы ни с чьими другим не перепутались. Селвин проходит в тускло освещенный коридор, некоторое время идет прямо, а потом сворачивает в уборную.
Дверь на замок закрывает дрожащими пальцами, в зеркало себя оглядывает, удостоверяясь, что зелье все еще работает, и взволнованно поглядывает на наручные часы. Патриция остается в туалете несколько часов, пока не слышит громкие голоса в коридоре: за дверью отчетливое «камеру, живо», голосом Марлин произнесенное, узнает и губы поджимает — его привели.
Селвин давно не виделась со старшим Трэверсом: когда она проводила каникулы дома у Кадмуса, молила о расторжение помолвки, то он своего племянника_ее поддерживал, оттого никаких негативных чувств к нему Патриция не испытывает. Наверное, из-за этого топчется на месте, не зная, стоит ли, нужно ли, способна ли.
Но сидит в туалете еще несколько часов, пока стрелка часов не останавливается на двух часах ночи. В отражении зеркала Пэт уже видит саму себя, волосы приглаживает, пытается уговорить себя, что поступает п р а в и л ь н о.
В коридоре ей никто не встречается: а когда она доходит до тюрьм, расположенных на этаже ниже, то останавливается у поворота. Глупо полагать, что Кассиуса оставили без охраны, и Селвин из сумки достает стеклянный пузырек. Она в зельеварении не то чтобы плоха, но крадет у Вильмы из запасов усыпляющий порошок, смешивая его со взрывающим снадобьем; прицелившись, склянку бросает в стену над головой охранника, и тот на звук реагирует, тут же вскакивая на ноги. Но зелье уже подействовало (Патриция успевает нос прикрыть влажным платком), и он по стене медленно скатывается:
пятнадцать минут.
Она осторожно идет вперед, через тело переступая и заставляя себя не оглядываться, спешит вперед. В первой же камере замечает человека, прислонённого к стене.
— Патриция?
Она на мгновение на месте замирает, а потом делает шаг вперед: будет ли магия работать в тюрьме, сможет ли Селвин воспользоваться заклинанием, чтобы лишить жизни того, кто угрожает всей ее семье, всему тому, что она столько лет пыталась из темноты вытащить? В его глазах она замечает удивление, неловко пальцами обхватывает прутья клетки, но не чувствует никакой магической защиты.
— Здравствуйте, — знает ли он, что Пэт не было с Нейтом около года, знает ли он, кто его сдал, знает ли он, что стал пешкой в своей же игре? Селвин его жалко: она улыбается_грустно, пальцами до его руки дотягивается, осторожно сжимая.
Она должна.
   Она обязана.
     Ради семьи, ради себя.
Патриция никогда не была эгоисткой: так получилось, что с детства она или в тени старших братьев, или за спинами Кадмуса с Натаниэлем. Она всегда чувствововала_вует себя в безопасности, оттого с проблемами-то и не сталкивалась никогда. Все началось с правды, услышанной случайно, закрутилось, завертелось, когда в муже разочаровалась, когда на его руках видела лишь кровь, а своего лицемерия не замечала: ты не такой, Нейт, — твердила она ему в тот вечер, когда он от нее пытался отстраниться, а она молила о понимании. Но как он ее понять мог, если она сама себя до сих пор не понимает?
— Прости, — просит прощения, руку из клетки убирая, а в другой ладони зажимает волшебную палочку.
Патриция Паркинсон когда-то мечтала о большой семье, о счастливых вечерах в объятиях мужа, звала себя не_такой, в Натаниэле души не чаяла, за Кадмуса была готова любого на части разорвать. Но все это лишь на словах, в фантазиях, в иллюзиях, в которые она верить могла потому, что все это время была от настоящего мира убережена ложью_во_благо.
Теперь же она смотрит в глаза, полные непонимания, сочувствует, но вины не ощущает. Очерствела ли, возможно, просто поняла, что важно. Важно быть собой, Патрицией Селвин, женой, сестрой, дочерью. Она должна уберечь свою семью, пусть ей и потребовалось три мучительных года разобраться в своих причинах, но теперь Пэт не отступится.
— Авада Кедавра, — слетает уверенным шепотом с ее губ, а из волшебной палочки лишь пара зеленых искр появляются. Она мешкается, взволнованно пытается еще пару раз заклинание вызвать, пока не понимает, что на тюрьмы все-таки наложена защита. Патриция старается на Кассиуса взгляда не поднимать, в сумке роется, палочку туда бросая и доставая следом кинжал.

Он себя уговаривает успокоиться — ничего необычного не происходит, у него просто ладони потеют, и Сириуса это раздражает, потому что волнение не про него, он всегда в себе уверен. Даже когда из рук выскальзывает букет цветов, который он наспех собирает с/а/м/о/с/т/о/я/т/е/л/ь/н/о. Поле, куда Блэк аппарирует, усыпано хризантемами и дикими ромашками, но ему хочется отыскать колокольчики: «они мне напоминают твои глаза» — планирует сказать в процессе, но чем дольше по полю ходит, пачкая ботинки, тем сильнее сомневается в фразе.
Сириус ерошит волосы, недовольно рыча, когда оглядывается по сторонам, а потом приседает на корточки. Четырьмя лапами намного быстрее добраться до нужного места, а в стебли цветов, в пасти зажатые, и того целее будут. Лишь к обеду он справляется со всем, посреди поляны сидя и связывая букет вместе. Солнце непривычно сильно припекает в начале ноября, и Сириус сомневается, что Луна достойна подобного к себе внимания: порт-ключ в Арабские Эмираты, подписание документов и обоснование поездки посреди рабочей недели. Она с каждым днем все мрачнеет, и как бы Блэк ни пытался игнорировать упаднический дух, даже для него Флеминг становилась чересчур меланхоличной. Она обычно была той, кто видел оптимистичный свет впереди, а теперь ему приходится ей напоминать о том, что время лечит.

Оставшись довольным своим деянием, Сириус подпрыгивает на своих двоих, ищет в карманах порт-ключ, который работает еще около получаса. Было бы слишком хорошо, если бы все шло по плану; ему приходится вновь ипостась менять, чтобы отыскать открытку отыскать, из кармана его выпавшей в процессе первого превращения.

Англия встречает его дождем и насвистывающим ветром. Блэк букет аккуратно трансформирует в книгу, чтобы не испортить хотя бы что-то за сегодняшний день. Натянув повыше воротник, он ныряет в толпу, спеша домой. Флеминг должна была вернуться к вечеру: день рождения было решено праздновать в субботу, поэтому сегодняшний день должен был посвящён только им двоим. Но Сириус знает, что Ремус все равно организовывает вечеринку, которой его удивят ближе к девяти. Именно поэтому ему хочется ответ на вопрос услышать до того, как вся орава друзей разгромит установленный Луной порядок.

В темном коридоре он ориентируется без проблем: скидывает туфли у двери, книгу осторожно кладет на тумбочку. Судя по тишине, никого нет в доме, который когда-то принадлежал Альфарду, а потом являлся холостяцким пристанищем мародеров. Сначала Джеймс сказал что-то вроде «с меня хватит», подарив кольцо Лили, потом Ремус начал встречаться c Доркас. Сириус не то чтобы хочет за всеми поспевать, ему просто кажется, что Луне пойдет на пользу следующий шаг. Он в руках крутит коробку, которую покупает на свои деньги; по-хорошему, должен был к матери сходить, спросить, даст ли кольцо ему или решит оставить его Регулусу. Но он не дурак, прекрасно знает, что на пороге особняка на площади Гриммо никто его не ждет; у него другие планы, и важная составляющая сейчас вбегает в дом, скрываясь от усилившегося дождя.

Сириус ее слышит, но не спускается на первый этаж, перерывая рубашки на втором. В последние пару недель Луна решает поиграть с его терпением: молчит, не идет на контакт, а когда наконец что-то отвечает, то услышать от нее что-то кроме проклятий сравни хорошо прожитому дню. Блэку наивно кажется, что проблема решается так же, как и в прошлом году — «я тебя люблю» достаточно, чтобы заставить ее перестать хмуриться от одного его появления на пороге комнаты.

— Привет, — ловит ее в коридоре, со спины обнимая и к себе прижимая, вдыхает аромат влажных волос, зарываясь в них носом. Но Флеминг все так же напряжено пытается вырвать, на что Блэк уговаривает себя не обращать внимания, он лишь сильнее ее к себе прижимает, не давая упрямо настаивать на своем.
— У меня сегодня день рождения, и я имею право на немного нежности от своей девушки, нет? — шепчет в шею, следом поцелуй на коже оставляя, прежде, чем отпускает. Он обещает себе не вздыхать, никоим образом раздражения не выдать, потому что успевает усвоить — Луна заводится с одного лишь слова. Сегодня ему хочется хотя бы на мгновение вернуть их лето, время до того, как она случайно человека убивает. Хотя сколько бы раз Сириус ни повторял одно и то же, она все равно отказывается принимать его точку зрения. Но этим их отношения и хороши — ему давить нет смысла, а ей ожидать от него этого, у него все под контролем, поэтому Блэк просит Флеминг подождать.

Он добегает до тумбочки, книгу трансфигурирует обратно в букет, волосы в отражении зеркала приглаживает — словно студент, который идет просить прощения у Макгонагалл за взорванную картину.

— Лу-уна, — зовет ее, когда в гостиной не застает, прислушивается к ее недовольному ответу, но не позволяет себе настроение портить. Она наверняка по-другому заговорит, когда его на колене увидит; Сириус на правое прыгает, букет на пол кладя, чтобы успеть справиться с коробкой, в которой прячется спасение от этого унылого выражения лица.
Ее шаги приближаются, он замирает на месте, глубокий вдох делая.

Когда Флеминг показывается в проходе, он тут же в улыбке расплывается:
— Луна Беатрис Флеминг, я знаю, что сейчас не подходящий момент, но, если честно, его и никогда не будет. Ты меня знаешь чуть больше семи лет, я знаю тебя столько же. Мы оба не любим креветки, а я ради тебя научился слушать джаз и танцевать фокстрот, — Сириус речь готовит, от зубов она отскакивает, и он игнорирует удивление, смешанное с_ненавистью, на ее лице, — я хочу, чтобы ты стала моей женой, — оставляет в воздухе висеть, хмурится, замечая ее реакцию, напрягается, потому что внутри злость начинает клокотать, — ты_выйдешь_за_меня?

Патриция осекается, потому что Доркас говорит правильные вещи: что ее ждет через год там, откуда она бежала, потому что когда-то всех окрестила монстрами, зверями, чьих лап опасаться нужно? Наверное, ничего хорошего, сто процентов — ничего_хорошего. Селвин скорее наказать себя хочет, с каждым годом ставки повышая. Сначала это было самобичевание, общение с теми, кого презирала до этого, а теперь вынуждена с ними равняться, после — побег, отчаяние, попытка скрыться от всего мира. Когда с этими тенями Патриция смиряется, она решается на следующую ступень: разговор с Нейтом, Кадом, теперь возвращение домой. Кажется, что еще чуть-чуть и ее на земле этой больше не будет, судьба наконец устанет бороться с яростными попытками с ней столкнуться и просто даст то, чего Селвин жаждет. Наверное, так было бы правильно, так было бы с п р а в е д л и в о.
— Я их не защищаю, — отвечает пристыжено, потому что не ради пожирателей смерти рискует всем, а ради семьи.
— Я уговорю их уехать, бросив все позади, — скорее себя успокаивает, чем Медоуз пытается предложить очередную сделку. Могла бы быть более убедительной: Доркас, только я могу их убедить, понимаешь, надо бежать, — было бы этого достаточно она уже никогда не узнает. За год ее отсутствия Орден Феникса никуда не сдвинулся: разве что оказался запрещен законом, что только усложняло ее сотрудничество с ним. Если теперь они наравне с пожирателями смерти, то в чем смысл, стоит ли ради этого рисковать?
Медоуз повторяет то, что ей твердят окружающие: ради блага, ради добра, ради светлой стороны. Но кто определяет то самое благо, кто диктует способы борьбы? Селвин догадывается, что орденовцы следуют за несколькими лидерами, судя по всему, один из них Альбус, раз она сама с ним договаривалась о сделке, второй — Аластор, потому что Фрэнк именно через него ее в Орден зовет, а третий Эдгар, потому что он баллотируется в министры. Патриция правда не понимает, попытка победить в выборах — это способ отвлечь внимание или на свою сторону перетянуть первенство, ведь если во главе министерства магии окажется свой человек, то посадить неугодных в Азкабан на пожизненное заключение будет в разы легче.
Но только магглы не догадываются, что министры магии — лишь куклы, власти особой не имеют, ибо все решает визенгамот, председателем которого еще нужно стать. Значок министра не дает подобной гарантии, поэтому планы Ордена Феникса для нее до сих пор остаются загадкой.
Да и Доркас задается тем же самым вопросом, переспрашивая то, на что Патриция и сама найти ответ не может. Столько лет между двумя огнями, столько переживаний и попыток понять, как_правильно приносят лишь мигрени и нервные расстройства, а не мудрости или хотя бы жизненные уроки.
Но Пэт палочку крепче пальцами сжимает, потому что от своей мысли отступаться не хочет — это последний разговор с орденовцами, больше она с ними не только сотрудничать не хочет, но и пересекается. Клятва связывает ей руки, она не может поделиться ни с кем важной для деятельности феникса информацией, поэтому они могут просто ее отпустить, в конце концов Селвин имеет право принимать решения самостоятельно.
— Я считаю, что нельзя верить одному человеку, — отвечает, чуть погодя, искренне и так, словно не прощается, — нельзя верить в одного человека настолько слепо, чтобы следовать его указаниям беспрекословно, — Патриция кивает на палочку, которую Доркас на нее направляет, потому что если бы не Альбус, — она в этом уверена, — то они бы уже давно разошлись с миром. Но он приказал следить и не отпускать, что понять можно, но принять — нет.
— Надежду нужно искать в нас самих, в семьях, которые разрушаются из-за чужих амбиций, — упрямо отвечает Селвин, своего артефакта не опуская и понимая, что следующие слова Медоуз вполне закономерны. Она не может предать своих, подставить того же Дамблдора или Хартли — любого, кто причастен к информации, которой Пэт обладает. Но все эти разговоры толка никакого не принесут, девушки все равно будут стоять на своем, оттого Патриция на месте остается, раздумывая, достаточно ли времени прошло, чтобы вновь прыгнуть в вихре аппарации.
В ответ Доркас она только кивает:

— Я не хочу тебя ранить, — предупреждает, а на самом деле показывает, что не отступится и ее решение окончательное. Приподнимает голову, губы поджимая, и не отводит взгляда от той, от которой зависит чуть больше, чем ничего. Орденовцы заставляют всех членов организации чувствовать себя важными, словно они и правда могут что-то исправить, но очень легко отличить оптимистов от дураков, и Патриция во взгляде Доркас видит то, что в свое время мечтала разглядеть в Нейте. П о н и м а н и е. Она не просто стоит посреди поля, не просто под прицелом держит ту, кто когтями себе вырывает путь домой, она словно сама рассуждает о происходящем, и это Селвин заставляет смягчиться, поэтому палочку опускает.
Сражаться она не будет, выдержит атаку, ее заблокирует, но сама наступать не станет; подбирает рюкзак, который по воздуху к ней летит, не выпуская Медоуз из видимости.
— Я не могу быть с теми, в кого не верю, как бы мне ни хотелось справедливости, но для всех она разная. То, что Альбусу принесет удовлетворение, разрушит несколько семей, и я не могу с этой мыслью жить дальше, потому что в войне нет победителей, — Патриция щит вокруг себя колдует, — мы уже все проиграли, Доркас, — а потом трансгрессирует несколько раз, прыгая из парка в Косой переулок и оттуда в гостиницу Бирмингема, пока наконец не останавливается в нескольких километрах от родового поместья с попавшим в нее заклинанием Доркас, упрямо за ней прыгающей до Бирмингема.
Патриция наверняка много ошибок совершила и еще совершит, в ней живет бунтарство, которое выражения еще не нашло, потому что боль и отчаяние окружающих в себя она впитывает и не знает, как с ним справиться. Она была на стороне нейтралитета, обратилась за помощью к тем, кто, казалось бы, свет олицетворяет, и теперь должно попробовать понять, что из себя тьма представляет.
Тени ее поглощают по мере приближения к дому, но Селвин шага не сбавляет, крепче лямки рюкзака пальцами перехватывая. Она очень устала и ее тошнит от столько трансгрессий подряд, поэтому у высоких кованных ворот Пэт останавливается, чтобы перевести дыхание. В некоторых окнах горит свет, а лужайка заросла непроходимыми зарослями; атмосфера двора не внушает доверия: слишком мрачно, слишком не_так. На крыльце не встретит мать, тяжелые руки отца ее не обнимут, а взгляды братьев не позволят расслабиться в своей комнате.
Патриция дышать опасается, когда толкает ворота, боясь, что защита ее не пропустит, но не чувствует в ладонях ни боли, ни сопротивления. Делает несколько шагов к дому, пока не замечает, что входная дверь открывается, а освещая теплым светом крыльцо.

Первая Авада Кедавра должна была запомниться странными ощущением, скорее всего — отвращением к самой себе, парочкой проклятий и, пожалуй, разочарованием, но Марлин не помнит ни первого, ни второго, ни третьего. Она убивает впервые в 1978 году, делает это инстинктивно, разозлившись в ответ на хорошо спланированную операцию пожирателей смерти.
Зеленый цвет МакКиннон ненавидит, но продолжает видеть каждый раз, когда оказывается в рейде. Противник не чурается жестокости, а она, Марлин, старается ранить, но не убить. Она считает, что не имеет права отнимать жизнь, потому что если вдруг из ее палочки выплеснется зеленый луч, то чем она лучше тех, против кого необходимо бороться? Марлин доказывает свою мысль несколько лет, активно вступает в дискуссии и ругается с Аластором в пух и прах вплоть до отвратительных слов, потому что «идите все к черту».
Она понимает, что неправа в марте 1978 года, когда на ее же глазах Эмма падает лицом вниз и не пытается перевернуться. Марлин застывает на поле боя: глаза щиплет от стекающего с виска пота, а из влажной ладони то и дело выскальзывает артефакт, но МакКиннон держит его крепко, перекидывая в левую руку. Она замирает на месте, задерживает дыхание, щурится и стирает рукавом пот с глаз, чтобы понять, что Роббинс все так же лежит и не двигается. Осознание неприятно касается разума, когда в нее попадает несколько атакующих пыточных заклинаний. Она падает на землю, но в отличие от подруги успевает перевернуться на бок прежде чем вдохнуть в истерике грязи.
В тот день Марлин встает спустя пару минут, нацеленная отомстить, но Эммы уже не видит: ее уносят в штаб, как потом она узнает. За это время МакКиннон убивает двоих пожирателей, первого накинув одного из них на штырь, торчащий из детских качелей, а во второго запускает зелёный луч. После этого она аппарирует в штаб, чтобы сосредоточиться на том, что на кушетке лежит ее подруга, лишенная возможности узнать, за что они все боролись, потому что кто-то просто решил, что имеет право отбирать жизни.
Марлин теряет способность вызывать патронуса к лету 1978. Она просто не может сосредоточиться на том, что раньше согревало душу, потому что ничего не имеет смысла, а всякие попытки перебороть пустоту и страх, заполонившие ее сознание, остаются пустыми. МакКиннон использует аваду практически каждый раз, когда выходит в рейд, и кивает Муди, который прикрывает ее своим контрзаклинанием.
Лишение жизни теперь кажется целью, которая с каждой потерей становится все четче и ярче.
Марлин, порой, боится, что растворяется в мести, забывает о том, ради чего они изначально вступили в Орден Феникса, но достаточно быстро собирается с мыслями перед настоящей опасностью.
К 1980 году она успевает разочароваться во всем: в себе, в людях, в будущем. Наверное, ей стоит перестать все проживать в одиночестве, но нагружать друзей своими проблемами кажется несправедливо. Кто-то идет дальше: женится, беременеет, пытается жить в варварские времена и сбегать от убийств и потерь в иллюзорный мир спокойствия, спрятанный за семью замками. МакКиннон же возвращается к себе в квартиру, закрывает дверь на пару заклинаний и открывает бутылку вина, которую не успевает допить, потому что сон побеждает ее быстрее.
Сегодня у нее очередное задание, и она идет вместе с ребятами к выходу из штаба. Марлин действует по привычке: аппарирует, проверяет местность, убирает порт-ключ во внутренний карман куртки и колдует вокруг себя дезиллюминационные чары. Следующие пару часов проходят в засаде, где она успевает обдумать всяческие варианты нападения как с их стороны, так и со стороны противника. Этого хватает, чтобы отвлечься от переживания после убийства двух министров парой неделями ранее.
МакКиннон считает, что подобная открытая агрессия — признак уверенности в себе, а вот это уже ее абсолютно не устраивает. К семи утра становится очевидно, что наводка на штаб пожирателей оказывается пустой, и один из орденовцев отправляется проверить дом, когда Марлин решает взять на себя улицу.
Она идет медленно, смотрит по сторонам, поддерживает рукой ладонь с артефактом, чтобы, если что, успеть среагировать на атаку. Марлин удается обойти всю дорогу от начала и до конца, когда при повороте обратно вдруг замечает приближающуюся к ней фигуру. МакКиннон не медлит и выстреливает Аваду сразу же, тут же прячась за углом пока не слышит характерный стук. 
Дыхание учащается, потому что Марлин знает, что пожиратели не такие глупые и могут устроить засаду с помощью иллюзий. Она выжидает несколько мгновений и выглядывает в сторону улицы, чтобы убедиться, что цель сражена и остается на месте. Первое время она всегда вспоминала Эмму, лежащую в грязи лицом вниз, но со временем и это воспоминание стерлось, очевидно дав возможность Марлин перестать сожалеть каждый раз, когда зеленый луч ударяет из кончика ее палочки.
Она медленным шагом возвращается к жертве, но не спешит опускаться на колени рядом — мало ли, возможно, это лишь обман, чтобы застать ее врасплох. Но МакКиннон заставляет удивиться не тишина, окружающая ее и тело, а то, что из-под капюшона теплой мантии видны пряди волос. Не то чтобы пожиратели не имели волос, нет, напротив, просто они всегда были скрыты маской.
Марлин хмурится, немного опускает артефакт, обходя убитого. Оказавшись рядом с лицом, она поджимает губы, замирает на месте и, кажется, задерживает дыхание, потому что ебтвоюмать.
Фрэнк находит ее спустя пару минут, когда Марлин уже на коленях сидит рядом с убитой, оказавшейся лишь обычной прохожей. Но на ее пальцах не видно крови, потому что непростительное заклинание не оставляет видимых следов.
https://i.imgur.com/rPgEEtt.gif https://i.imgur.com/Cw3N7tG.gif https://i.imgur.com/LuHc7bf.gif
Они договариваются оформить ее, как пострадавшую, но МакКиннон требует отправиться в морг вместе с телом.
— Я должна, — ее бьет истерика, но ситуация не дает возможности дать волю эмоциям, поэтому Марлин лишь ходит из стороны в сторону в ожидании, когда прибывшие авроры запротоколируют случившееся.
— Марлин, иди лучше домой, — она говорит, что собиралась на работу (правда парой часами позже), но решила прогуляться, когда заметила лежавшую на тротуаре женщину. Ей нельзя признаваться, что из ее палочки выпущен зеленый луч, как и нельзя поделиться истинной причиной своего переживания. Фрэнк это четко дает понять: Марлин должна ждать указаний. 
Но, кажется, впервые в жизни «должна» не соотносится с «может», поэтому МакКиннон требует разрешения сопровождать тело на опознании.
Они стоят в морге в Мунго уже двадцать минут. Ей не говорят — кто погибшая, но судя по шепоту Марлин осознает, что это не совсем незнакомый человека. Спустя пару минут она узнает в вошедшей в комнату девушке — Арлет, ту самую, которую покусал оборотень.
МакКиннон хмурится, делает шаг назад, потому что ее трясет от страха и от сожаления.
Она убила мать этой девушки, она убила женщину, решив, что черной теплой мантии, накинутой на голову достаточно, чтобы увидеть в прохожем пожирателя смерти.
Марлин делает несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться: «дождись указаний» уже кажется не такой хорошей идеей. МакКиннон должна признаться, попросить прощения, помочь Примпернель… но разве слова как-то облегчат потерю?
— Арлет, я… извини меня, — срывается с губ, когда девушка возвращается к Аврорам и Марлин, стоявшей неподалеку от входа.
— Я… — она подбирает слова, когда один из парней вставляет:
— Она нашла вашу мать, — МакКиннон шумно выдыхает, потому что комок из лжи начинает спутываться, и это ее совсем не радует.
— Это твоя мать?

Луна просыпается и обнаруживает, что сегодня день будет не совсем обычным.

Ладно, начинается он вполне обыкновенно: таблетка, стакан воды, пометить в календаре, чтобы наверняка - первое время она забывает, потом психует, рыдает, заперевшись в барном чулане. Ей говорят: это нормально, ей говорят: к этому нужно привыкнуть. Ей много чего умного говорят, если быть честной - она слушает рассеянно, пытается вникнуть - первое время даже это получается плохо, потому что она все еще будто не в себе, все еще будто не до конца в мире существует. Ей говорят: первый шаг - это уже хорошо, и Луна кивает послушно, согласно - с чем тут спорить. И все равно забывает, все равно срывается, правда - реже, реже, реже.

И спустя пару месяцев обнаруживает вдруг с удивлением, что все это время ей становилось лучше.

Странное чувство: нет эйфории, нет перепадов, которые сопровождали ее последнее время. Появляется вдруг норма, проглядывают зародыши стабильности - она за них цепляется мертвой хваткой, обещает себе не отпускать больше никогда. Появляется вдруг норма: дни снова обретают способность делиться на плохие, хорошие, отвратительные, отличные; снова начинают выделятся из одной скомканной пучины бессвязных воспоминаний. Луна думает с досадой - может быть процесс шел бы быстрее, если бы она рассказать могла больше - маггловский врач взгляда с нее не сводит пристального, из под блестящего ободка очков, слушает неловкие выдумки о научном эксперименте, который не по плану пошел.

Маггловский врач говорит - здесь не скорость важна - Луна знает, что он прав, но ей все равно хочется поскорее покончить со всем этим, окончательно в прошлом оставить то, что она про себя окрещивает "нехорошим полугодием".

Отметка в календаре - потом в ванную (душ, зеркало, придирчиво, осторожно). Рутину Флеминг раньше презирала, теперь вокруг нее жизнь выстраивает, потому что важность осознает наконец. Рутину Флеминг в магическом мире создает заново: это почему-то оказывается проще, чем она ожидала. Почему-то палочка в руку в феврале, спустя почти месяц после ее возвращения, ложится так, будто никогда не покидала ладони хозяйки - может год бесконечных разговоров сказывается, может - ее последнее столкновение с магией, закончившееся не смертью, а спасением. Луна берет в руки палочку и начинает с малого, даже в этом малом тепло чувствуя знакомое, и только тогда ощущает, наконец, полностью, что вернулась домой.

Рутину создавать оказывается просто: покаянное письмо Флитвику с просьбой предоставить все же обещанную рекомендацию - Флеминг в Институт подается неуверенно, но понимает, что начинать с чего-то нужно; ни в одном другом месте в магическом мире себя не видит. Флеминг давние мечты не забывают: они истираются, они истерзаны, но остаются с ней, теперь - с надеждой смешиваются, на то, что возможно с нужным наставником, с нужным обучением - она и правда кому-то помочь сможет. Дни в Институте однообразные, она знает - что это только в первое время, к ней присматриваются, тестируют, это нормально, это хорошо. Дни однообразные, но сегодняшний будет не совсем обычным.

Она об этом думает с утра, когда кофе начальнику приносит; до обеда, когда кривые записи старшего коллеги пытается расшифровать; после, когда волшебной палочкой осторожно тычет в непонятный объект, притащенный кем-то с рунологии - да не смотри ты такими глазами, Флеминг, авроры все проверили, сказали, что опасности нет, говорят правда в душе не шарят, что он из себя представляет - ну ты потыкайся. Луна тыкается послушно, правда ничего путного из этого не выходит: скорее всего потому, что она не может никак перестать думать о сегодняшнем вечере.

Когда она возвращается в Англию, про Орден уже пишут газеты. Когда она возвращается в Англию, война уже гремит по всем углам: Луна губу кусает, Луна думает, долго, напряженно. Луна газетам не верит, какое там. Она за сестрой наблюдает - спрашивает, сперва осторожно, но когда Алиса отмахивается с каждым разом - все раздражительнее становится (ей говорят: эмоции - это нормально, они не всегда до экстрима доходят, не всегда точку кипения пересекает, но Флеминг все равно опасается). От Алисы не допросишься - она это спустя месяц четко и точно понимает. Но она помнит и синяки Доры, непонятно откуда взявшиеся царапины - та прикрывается авроратом, но Флеминг ее давно знает, слишком давно, чтобы на подобное купиться - она также краснела, когда на седьмом курсе доказать ей пыталась, что Ремуса к его девчонке не ревнует ни в коем случае.

"Дора, послушай, ты же знаешь, ты же видела: сейчас - могу; много могу; я ведь читала, не ври мне, вам помощь нужна" - иллюзий собственного превосходства Луна не строит, но и преуменьшать таланты не собирается: защита никогда не бывала лишней, а ей палочка в руку легко ложится, заклинания вспоминаются так, будто никуда и не уходили.

Она на часы смотрит нетерпеливо, нервно, считает минуты. Алиса уже в курсе - Луна ей сообщает вчера, в тот же день, когда сама дату и время своего первого собрания узнает. Сообщает запиской, в ответ получает громовещатель, который забывает (официально) открыть. Она на часы смотрит нетерпеливо, и когда те наконец бьют положенные шесть, подхватывая сумку с места практически срывается.

- - - - -

В штабе полно народа - почему-то больше, чем сама Луна ожидала. Рука от непреложного обета практически горит, хотя никакого видимого следа тот и не оставляет; она запястье разглядывает с любопытством, теряется в мыслях о том, как интересно было бы этот феномен изучить - но всего на пару секунд, потому что на нее вдруг внимание обращают. Флеминг ладонью в воздухе машет неловко, ловит подбадривающую улыбку подруги:

- Луна Флеминг, - думает: это они и так знать должны, наверное, но все равно (никогда не была так рада в какой-то комнате Алису не увидеть), - в боевых заклинаниях у меня особенного опыта нет, - если не считать - но это она считать не собирается, - но учусь я быстро, - добавляет торопливо, чувствует себя по-идиотски: еще скажи, что у тебя записка есть, - работаю в институте, изучаю в основном защитные заклинания - периодически взаимодействую с ребятам по вопросу защитных артефактов, так что если будет что-то нужно, - руками разводит: на этом ее представление в общем-то заканчивается. Она замолкает, чуть на задний план отходит, чуть смешивается с толпой. Разглядывает собравшихся с любопытством; знакомые лица вылавливает, пока наконец взгляд ее не останавливается на-

Дыхание перехватывает: она тут же глаза опускает, чтобы не столкнуться случайно. Удивляться, наверное, нечему, если бы Луна подумала о том, что сделать собирается, подумала о Сириусе, то два и два тут же сложила бы, тут же все поняла. Но она о Сириусе не думать старается - старалась последние полтора года: сразу же охватывают и стыд, и боль, и все те эмоции, слишком сильные, которых она так тщательно избегать пытается. Она глаза опускает и думает судорожно, слова подбирает: Флеминг - не та трусиха, которой тогда была (она надеется, надеется, что все это время не зря провела). Мысль о том, чтобы подойти к нему - невозможной кажется, но и не сделать этого она не может - нельзя. Ее побег из дома изнутри гложет - разочарование, которое она в глазах родителей читает, когда возвращается (пускай и смешанное с облегчением - ей от этого не лучше). Она пытается подобрать слова, но не может: как извиниться, за то, что тогда наговорила; как прощения попросить за то, что всю их жизнь будущую скомкала и выкинула как мусор ненужный? Наблюдает из-под ресниц опущенных, улавливает знакомые жесты, знакомую мимику (в груди почему-то все теплом разливается, Луна его от себя отогнать пытается - этого уже не будет никогда, это она сама уничтожила, теперь только объяснить бы, дать понять, потому что его взгляд, полный боли - перед глазами стоит; объяснить, что не его вина, что она от себя бежала, себя ненавидела).

Она едва момент не пропускает, когда люди расходится начинают, но успевает все же - с места срывается, оставляя рюкзак на стойке валяться: не до него сейчас, совершенно, не до чего, что к Сириусу отношения не имеет. У него шаги быстрые, резкие - она его в коридоре уже нагоняет, но себя останавливает, будто на невидимую стену натыкается, выстроенную из собственных ошибок, шаг замедляет, не решается за запястье схватить, хотя рука тянется было уже. Ограничивается простым:

- Сириус? - и продолжает бегло, чуть путано, когда он не реагирует, не обращая внимания на людей вокруг, - Сириус, я... можно с тобой поговорить, пожалуйста? Всего минуту, недолго, я обещаю, - просто дай мне объяснить, пожалуйста, мне очень нужно тебе все объяснить.

- Да брось, Рем, - отмахивается, но - с улыбкой, потому что это приятно, приятно производить такое впечатление, пускай даже на старого друга, пускай он не совсем серьезен, пускай в голосе проскальзывает ирония, - мы оба знаем, что даже если я превращусь в сурового Скримджера, а ты пойдешь работать в библиотеку, Джеймс и Сириус не оставят нам шанса на скучную и серьезную жизнь, - это - правда, это уже и сейчас было подтверждено. Поэтому они в орден идут, поэтому лично его жизнь не ограничивается министерскими кабинетами (Питер бы не против, Питеру нравятся министерские кабинеты).

Кофе приносят быстро - официантка мельтешит, на Ремуса косо смотрит, глаза, кажется, ему строит (Питер смеется в ладонь, плохо маскируя хихикание приступом кашля). Самого Петтигрю она смеряет после этого взглядом крайне негодующим, но и уходить не спешит, способ задержаться ищет, зависает над ними, тыкая Питеру в меню - а может то, а может это.

- Ладно, ладно, давайте светлое... я не знаю, что у вас полегче? - у Питера с алкоголем отношения не то чтобы совсем дружелюбные, а может - наоборот - слишком близкие; он обычно себя не ограничивает, тогда, когда это дома; когда вокруг только самые близкие и можно расслабиться. Сейчас напротив тоже лучший друг, но он сегодня не расслабляться настроился, ему нужно в трезвом уме быть - и так волнуется сильнее, чем должен бы, наверное. Ему хочется, чтобы Рем согласился - не только потому, что это очко в сторону Петтигрю. Не только потому, что если Люпин в проект Юджинии войдет, именно Питер будет тем, кто настоящего оборотня для них отыскал. Это ведь им обоим выгодно: возможность на блюдечке с голубой каемочкой. Девушка их, наконец, вдвоем оставляет. Парень кофе выпивает практически залпом - горло обжигает, но голову прочищает немного. От следующего вопроса отмахивается с притворным оскорблением, глаза большие строит:

- А что, меня одного уже недостаточно? - театральность скорее Сириусу свойственна некоторая, Джиму - тоже; Питер у них учится, потому что видит как легко иногда с ее помощью напряженную обстановку разрядить. Перенимает манеры, жесты, комбинирует, чуть меняет - так, чтобы кража совсем очевидной не казалась. Головой качает - "ладно, ладно, скажу честно" - у Поттеров романтический вечер, Джеймс все ручки дверные носками завесил, так что я даже пытаться не стал. Сириус... что-то в ордене, - морщится немного: "что-то в ордене" в последнее время у Блэка было вообще часто - еще с января, а уж после возвращения Флеминг - и подавно. Не зацикливаться на этом, на этом - нельзя, он даже не упоминает, иначе весь вечер проведет Луну проклиная, а Ремусу его успокаивать придется, а не выбор делать важный, - так что не сегодня, - официантка пиво приносит, очень вовремя: Питер глоток делает, старательно притворяясь, что не считает подобную встречу странным, что не нужно пояснять причину, по которой он позвал его: ну собрались два друга. Наблюдает за тем, как и в стакане Рема пива меньше становится: пункт "напоить Лунатика" он в свой сегодняшний план не включал, это было бы идеей ужасной, но и на совсем трезвую голову этот разговор весь не хотелось.

- Слушай, ну что ты, - смеется, легко, на секунду даже забывая об остальном, от собственных мыслей отвлекаясь - потому что отнекивания Ремуса - это всегда чертовски забавно (и грустно - немного). Они с Дорой женатую пару напоминали, пожалуй, даже раньше, чем Поттеры, все, чего не хватало - капельки официоза, устроить который было не так уж сложно, - во-первых, убежище из дома Блэка - так себе, я процентов на девяносто уверен, что он твоей даме еще пару лет назад ключи выдал, - в его защиту - даже если Питер прав - Дора их кормила, так что, - а во-вторых, кого ты обманываешь, ведь, - увы - не выходит пуститься в очередную тираду о том, что "ты тоже человек, Лунатик, Доркас о твоей проблеме знает прекрасно - не хотела бы с тобой всю жизнь провести - ушла бы давно, вместо того, чтобы лучшие годы тратить", потому что Ремус его перебивает очень прицельно. Питер выдыхает: чего ожидал, на подобные комментарии Люпин хорошо не реагировал никогда. Он его понимает отчасти: линкантропия - дело нелегкое, вот только Рем его под контролем держит, научиться успел, поднаторел за долгие годы отлично. Питер выдыхает и сдается - в другую тираду пускается.

- Ничего особенного, - заболтать немножко, ну совсем чуть-чуть, он Рему и второй бокал заказывает как бы невзначай ("повторите нам, пожалуйста", но свой второй не трогает), - хотя, конечно, Министерство - это нечто, - история забавная, история долгая: Питер не умеет рассказывать так, как ребята, в деталях путается, назад возвращается, но Лунатик - терпеливее остальных, кивает в нужных местах, смеется - тоже. Со всеми мародерами было по-разному, со всеми легко было в разных вещах. Люпин слушатель настолько хороший, что готов даже Петтигрю терпеть. Спокойный, осторожный, терпеливый - идеальный кандидат для того, что Юджиния задумывала.

Только, зараза, слишком проницательный иногда.

Питер по столу стучит нервно, кончиком пальцев незамысловатый ритм выводя: степень готовности оценивает (свою, его). Все еще кажется - слишком рано, все еще хочется оттянуть хоть чуть-чуть, но сейчас он сам разговор на это выводит, сейчас отказываться от ответа, юлить - значит настроение другу портить, а этого делать нельзя (они и так, кажется, полгода все на взводе).

- Обещай не отказываться сразу, - предупреждает, но ответа не дожидается, это - не запрос, а преамбула. Обещания - обещаниями, Ремус - спокойный и терпеливый, но все еще гриффиндорец и мародер. Взрываться умеет не хуже остальной пары друзей, - мадам Дженкинс... у нее есть инициатива, - ее в офисе все Юджинией зовут, во всяком случае за глаза - точно: так проще и быстрее, но сейчас ему кажется необходимым соблюдать официоз, чтобы Рем понял - все серьезно, возможность настоящая, реальная, лежит прямо перед ним - дотянуться только и схватить, - по поддержке угнетаемых... слоев населения. И очень хочет привлечь в команду представителей этих самых слоев, - он смотрит на друга косо, из под ресниц, небольшую паузу делает, выжидая: сложи два и два, хоть какую-то реакцию мне покажи: ему нужно знать, что дальше делать, что дальше говорить лучше.

[indent]  [indent] Эсме, когда глаза закрывает, сосредоточиться ни на чем не может, потому что Мэл щекой к ее плечу прижимается, и она лишь за его дыханием следит. Вдох / / Кэссиди большим пальцем по его лбу проводит ; выдох / / она пальцем обратно ведет, его сон оберегая и со своим договориться не успевая. У него, порой, брови хмуриться начинают, а она улыбается, потому что за окном уже давно за три ночи переваливает, и овечки заканчиваются — Эсме досчитывает до сто тридцать девятой, сбиваясь на следующей.
Она в его квартиру приходит из раза в раз, потому что в свою комнату возвращаться не хочет, потому что они уже, кажется, вместе живут. Разве что вслух не произносят, словно негласное обещание нарушить боятся / / Кэссиди так точно; у нее ведь другие планы были, она ведь совсем не за этим к нему в баре подсаживалась.

[indent]  [indent] Сквозь шторы, плотные, но не до конца завешенные, первые лучи солнца пробираются, когда Эсме на бок переворачивается, чтобы уткнуться ему в спину и замершую ногу подсунуть под Малкольма. Он обязательно вздрогнет, что-то в подушку проворчит и снова уснет, а она следом за ним — не в спокойные фантазии, а в очередные кошмары, из раза в раз повторяющиеся. Сегодня МакГонагалл обо всем узнает и палочку отбирает, чтобы в Визенгамот привести и посреди огромного зала в одиночестве оставить.
Он полное право на это имеет — она заслужила, она сама напросилась и на наказание, и на подобное отношение. Только Кэссиди понятия не имеет, как все исправить, потому что объясняться         у ж е         поздно, а пытаться убедить — бессмысленно. МакГонагалл к карьере относится, может, на первый взгляд не слишком заинтересовано, но у него каждое решение принимается после тщательного обдумывания. Эсме бы этому у него поучиться, но все, что она из их         о т н о ш е н и й         извлекает — это привычку в нем рядом.
В его пальцах на ее спине по утрам, в его недовольством стоне, когда она одеяло на себя перетягивает, в его постоянно переслащенном кофе / / Кэссиди бы этого испугаться, ей бы дверь за собой закрыть и никогда больше к ней не возвращаться, только впервые в жизни она себя чувствует на своем месте, и это ощущение терять не соглашается. Не после того, как МакГонагалл ей выпить предлагает, как выслушивает и о себе рассказывает; он ее постоянно сначала в плечо толкает, чтобы проверить — ударит в ответ или подвинется, чтобы сел рядом. Все чаще она сдвигается, от себя его не прогоняя, и тем самым все больше путается. Кэссиди верить людям не хочет, она от этих эмоций бежит, потому что считает, что обещать, значит, сразу подвергнуть сомнениям все, что было до этого сделано.
Если Мэл попросит правду сказать, она не сможет ему до конца открыться.
Если Мэл пообещает рядом всегда быть, она не сможет ему тем же ответить.

[float=right][/float] [indent]  [indent] Эсме секреты хранит, которые ему никогда не узнать, и именно эти тайны ее заставляют не отпускать его с постели, за руки цепляясь и мешая вставать.
— еще чуть-чуть, — хриплым голосом просит, ногами обхватывая и за плечо кусая, когда Мэл что-то сказать против пытается. За окном, кажется, уже снег идет, потому что минусовая температура пробирается и в комнату. Кэссиди недовольно ежится, в одеяле заворачиваясь, и так и встает, на кухню волочась по стене. Она просыпаться не любит, у нее не один час уходит на то, чтобы с мыслями собраться. И так всегда, и так каждый раз, когда она кофе варит, сливает первую попытку в раковину и за вторую принимается, ладонью некультурный зевок прикрывая.

[indent]  [indent] У них сегодня у обоих выходной: МакГонагалл говорит, что его родители ждут их к семи вечера, и Кэссиди на часы поглядывает с волнением. Они встречаются уже больше полутора лет, но еще ни разу не переступают эту неловкую черту. Она с чужими родителями никогда не знакомилась, оттого понятия не имеет, как себя вести. С волшебниками еле слова успевает в предложения сложить до того, как ее обрекают на звание недалекой, а что будет с отцом и матерью Малкольма? Эсме знает, что отец его — священник, поэтому шутит, что будет с ним библию обсуждать и стихи наизусть читать. В этом она по крайней мере разбирается и сможет разговор поддержать; а вот если Изабель про магию начнет вспоминать — возникнет проблема.
— может сделаем вид, что уехали спасать румынских детей? — Рождество — праздник семейный, но Кэссиди его избегает уже не первый год. С детства приученная к большим застольям она в них особое волшебство находит; точнее она о нем помнит, потому что во взрослой жизни повторить воспоминания не получается. Уайатт отказывается домой возвращаться, а отец, один взгляд на которого панику вызывает, с ним разговаривать отказывается. Эсме успевает привыкнуть, что ее Рождество теперь — это поздниу ужин и ранний автобус к себе домой. Но Мэл врывается с предложением, для него, кажется, это важным, и она до сих пор понять не может, зачем так все усложнять. Не то чтобы знакомство привнесет сложности, но определенно новые ожидания вызовет.

[indent]  [indent] Она подарок его отцу заворачивает в упаковочную бумагу, скотч на пальцы наклеивая, чтобы успеть все углы удержать. Кэссиди освещенные масла покупает несколько недель назад, когда мама упоминает, что к ним итальянский епископ приезжает со службой. Они в коробке красивой стоят в квартире и пыль на себе собирают, и Эсме даже неловко становится, что так относится к вещам, в которые и ее, и родители Мэла верят. Для матери его она выбирает последнее издание справочника по фантастическим тварям: достать автограф Скамандера не получается, и Кэссиди дополняет книгу билетом на ближайшее выступление зоолога.
У нее все уже сложенным в коридоре лежит, когда стук в дверь раздается. Она каждый раз боится, что сюда кто-то из знакомых придет и начнет о деле — том самом — с МакГонагаллом разговаривать. Кэссиди первее в коридор выбегает, ему дорогу преграждая / / в шутку все оборачивая, но просто пытаясь, если что, предотвратить грядущее.
[float=left][/float]Они когда только встречаться начинают, Эсме никогда первой не засыпает и спиной к нему не поворачивается. Она свою комнату держит под запретом, никогда Мэла к себе не приглашая. У них, словно отношения на стороне, потому что подпустить его близко, значит, еще больше себя риску подвергнуть. Кэссиди когда решается с МакГонагаллом сблизиться, чтобы со следа сбить, у нее план полностью выстроен. Правда потом они напиваются первый раз, второй, третий — она уже в его футболке, а его ремень лежит, забытый у нее на кресле.
— я быстрее, — в глазок смотрит и хмурится тут же, потому что глазами своим не верит, — мама? — дверь открывает, не давая родителям зайти вперед. Правда их это не останавливает, и они слишком громко для незваных гостей кричат: «сюрприз!». Эсме растеряно в объятия отца заключает, все еще на пороге стоя.

[indent]  [indent] Малкольм не должен с ними встречаться — слишком велик шанс, что так его дело сдвинется с мертвой точки. Именно поэтому она врет, что ее родители на Рождество уезжают в Уэльс, что у них другие планы, и они никак их поменять не могут. Она чересчур сильно отца сжимает, на площадку его заставляя отойти.
— что вы здесь делаете? — у нее нервно голос надламывается, потому что Эсме улыбнуться пытается, но вместо этого неловко стоит босыми ногами на половике.
— ты же говорила, что встречаешься с родителями парня, мы решили присоединиться, — отвечает мама, ее с места отодвигая и протискиваясь в квартиру. Кэссиди успевает только отца за локоть остановить: «погоди, вам нельзя». Правда на немой вопрос во взгляде она ответить блять тоже не может.

[indent]  [indent] Почему?
Потому что ты — доказательство.
[indent]  [indent] Потому что твоя дочь Статут секретности нарушила ради тебя.
[indent]  [indent] Потому что ее никто не просил, а она всех опасности подвергла.

[indent]  [indent] Эсме лицо в ладонях прячет, пытаясь до трех досчитать. У нее неприятный холод позвоночника касается, когда она слышит, что мать уже Мэла обнимает: «она не говорила? эсме!». Она оборачивается, взгляд МакГонагалла избегая.
— почему ты ему не рассказала, как нас зовут? вы же сколько уже вместе?
— мам.
— меня зовут урсула, — она руку Мэлу протягивает.
— мам, — повторяет Кэссиди, когда она уже МакГонагалла своих объятиях сжимает. Все-таки посмотреть на его удивленное лицо приходится. Правда лучше бы Эсме этого взгляда не видела и не знала. Она неосознанно отца за собой прячет, но удержать не может — он уже шаг в сторону Малкольма делает, чтобы руку для рукопожатия протянуть.

[indent]  [indent] — я не знала, что они приедут, — извиняется, плечами пожимая. Возможно, если о магии говорить не будут, то МакГонагалл ничего не заметит. Кэссиди палочку откладывает на кухонный стол, чтобы лишних вопросов не провоцировать. Отец, когда ее замечает, в лице сразу изменяется: «слышал, вы из семьи священника». Откуда ему это известно Эсме не знает, оттого удивленно сначала на него, а потом и на мать смотрит. Лишь потом замечает, что у них несколько пакетов еды и еще один с подарками.
Она понятия не имела, что родители могут быть         т а к и м и,         когда узнают, что у нее все-таки отношения — отношения ведь? — есть.
— надеемся, мы не сильно вам планы нарушили, — у матери хватает такта об этом упомянуть, — но мы подумали, что будет здорово познакомиться и с малкольмом, и с его родителями, раз уж для них ты покупала масла, — Эсме медленно выдыхает, сдаваясь. Полтора года, полтора чертовых года, прожить со страхом, что Мэл ее раскроет, чтобы на Рождество со своим отцом познакомить. Она пытается себя в руки взять, его в сторону отводит, в глаза заглядывая: — может, все-таки скажем, что у нас смена?

Каждое утро - мимо одного и того же коридора: они обсуждают отчетность отдела тайн в один из обеденных перерывов, кто-то упоминает хроновороты, и Хью не может перестать о них думать. Каждое утро - лишний поворот направо и спуститься по небольшой лестнице: в отдел попасть тяжело без нужного пропуска, но он думает - можно, если достаточно сильно захотеть.
[indent]один поворот - Марлин не стоит с палочкой наперевес над телом убитой женщины;
[indent]второй - Макс жить остается - и вот уже нет больничной палаты, от мысли о которой - только вешаться.
[indent]третий - он не получает записку из аврората, не узнает подобным (идиотским) способом, о том, что под арестом оказалась собственная дочь, не появляется там через считанные минуты - только для того, чтобы узнать, что Имоджен на десятом этаже уже не было.
[indent]четвертый, пятый - дальше, дальше, дальше, туда, где не было ошибок, которые не забрать назад; которые, кажется, уже ничем не исправишь - не существовало писем, остающихся без ответа, вечных косых взглядов под рукава чужих мантий. Туда, где он дочь не только на случайном газетном фото с недавнего приема у Лестрейнджей видел.
Не знает только, когда прекратить, на каком моменте можно было бы остановится - когда была пройдена черта, за которой еще можно было все это предотвратить.

Ему бы виноватым себя чувствовать - думать о другом, о большем: о чем наверняка думали Аластор или пресловутый Альбус, да и другие члены ордена. Но с каждым днем - все тяжелее, потому что он начинает замечать, как ничего не меняется, как свет, к которому они тянулись эти годы - тусклее становится. С каждым днем перестают работать все "могло быть хуже" и "могло быть больнее", которыми они сами себя кормили в семидесятые - потому что уже все летит к черту, потому что уже кажется - больнее некуда. Давит со всех сторон: беспомощность и невозможность что-либо поменять, но к концу мая в голову вдруг приходит мысль, от которой избавиться не выходит и которая оказывается на удивление умиротворяющей: мы все равно это не переживем.

Совершенно неожиданно, это кажется таким очевидным, таким естественным, что укрепляется быстро, живой изгородью в голове прорастает - почти-блаженная, давно-необходимая тень, в которой можно передохнуть: до зловещего "хуже" теперь рукой подать, но скоро все закончится - мы это не переживем. Он понятия не имеет, кто к этим "мы" относится, но быстро закрепляется в уверенности, что в список войдет. Это логично: следует канве маггловских историй из книжек, которые он в детстве таскал у деда. От этого уже даже чувства вины нет - ему не о ком шептать (некого оставлять).

Так надежнее, так легче - мысли о чертовом коридоре не исчезают, зато теперь можно спокойно встретить годовщину дня, когда с волшебной палочки зеленый луч впервые срывается (он отмечает повторением заклинания - могло быть хуже). Это все равно не помогает, когда он с Фоули в коридоре пересекается, потому что стандартный вопрос удержать не выходит никогда: она все еще у тебя живет? Идиотизм, без сомнения: совы обратно не возвращаются, письма остаются в поместье, он их посылает с частотой - раз в неделю, пытается, чтобы спокойно и рассудительно, чтобы без лишних эмоций, но куда от них деться - они на бумагу все равно выливаются, проскальзывают между случайных "зачем" и "почему". Головой только об стену долбиться, составлять отвлеченные планы взятия дома Фоули штурмом - только Имоджен ведь и тогда разговаривать с ним не захочет - а так нужно достучаться. 

Это мотивирует, подгоняет - не так много времени осталось, обратный отсчет идет: Хью часов не видит, конечной даты не знает, но слышит практически постоянное тикание утекающих секунд. И легче на орденовских вылазках, палочка в руку ложится бездумно, инстинкты верх берут. Хроноворот бы им все равно не помешал: один поворот и Палмер не оказывается возле стены, в которую летит брошенная кем-то мимолетом бомбарда; которая разлетается на осколки, взрываясь с оглушающим грохотом.

Впрочем, могло быть хуже.

Он просыпается в первую очередь от света - непривычно: в собственной квартире (в кабинете, в штабе) все было приглушенным, что играло на руку на фоне мигреней (склянки с зельями вечно забывались тут и там, да и он уже не был уверен, что оно помогало особенно). Он просыпается в первую очередь от света, во вторую - от прикосновения - и взгляд сначала по ладони секунду скользит.

Когда она совсем маленькая, руками машет в воздухе, что-то бормочет на своем неразборчивом пока языке: они оба смотрят на нее с ужасом, потому что теперь кормить, поить, заботиться, Мерлин, они понятия не имеют, они все испортят. Спустя три дня после рождения Имоджен улыбается впервые в жизни - улыбается ему - Палмер пропускает потом многое, но это - помнит.

Теперь до улыбки далеко - глаза на мокром месте, а взгляд через секунду леденеет настолько, что ему кажется ее ресницы вот-вот инеем покроются. Хью рукой дергает, будто бы спугивает, будто бы будит. Он ее поймать пытается, но не успевает, ладонь воздух хватает - ругается вслух, когда дверь за ней захлопывается, с кровати слетает, подхрамывая разве что чуть-чуть (костерост чудеса творит).

- Имоджен! - в толпе ее макушку различить несложно, даже тогда, когда она удаляется с возрастающей скоростью. Пятый этаж, Палмер думает, узнавая знакомые стены (должен быть первый, но он сильно не думает; должен быть первый, но черт знает, что прилетело сверху, уже после того, как он отключается). Хью Мунго знает - как свои пять пальцев, чуть хуже чем аврорат, чуть лучше, чем академию - достаточно молодежи, пытающейся сбежать отсюда пораньше, переловить успел, достаточно раз ускальзывал сам. Запасной выход на лестницу открыт оказывается, пускай в спину и кричат что-то крайне недовольно, в любом случае это значения не имеет, потому что Имоджен здесь, Мерлин знает почему, но это мелочи, когда есть шанс, что она хоть слово услышит - шанс, который нельзя упустить.

- Имоджен, - успевает едва-едва, потому что из двери на нижнем этаже вылетает - прямо перед ней: за руки не хватает, прикоснуться вообще боится, даже сейчас способный каким-то чудом понять, что так только хуже сделает, но дорогу преграждает - рисковать не собирается, - послушай, дай мне пять минут, - он не понимает, почему она выглядит такой злой, - пять минут. Я волновался. Волнуюсь, - он даже после развода "я" не говорит, потому что всегда "мы" - переживаем, беспокоимся, считаем. Так легче - делить эти вещи, потому что он никогда не сблизился с дочерью достаточно, чтобы о подобных эмоциях единолично заявлять: слишком неловко, слишком странно, почти инородно. Теперь это кажется нечестным - он пять минут просит, за них и без ненужных увиливаний многое успеть нужно (он не видит часов, но секунды тикают), - я не пытаюсь тебя обвинять, - добавляет торопливо - он уже обвинял, это ничем хорошим не закончилось, - я просто хочу понять что случилось; что с тобой происходит.

Хочу знать в порядке ли ты - но это кажется естественным и без того - подоплека в каждом слове, озвучивать которую сейчас в голову не приходит, несмотря на то, что именно этот вопрос и волнует его больше всего последние месяцы.

// I'M A SURVIVOR
i'm not gon' give up i'm not gon' stop
I'M GON' WORK H A R D E R

Глупый тот, кто считай, что видит собеседника насквозь; до конца никогда нельзя угадать, что движет человеком, куда приведут его тайны, как сильно сломают желания. Юджиния, может, дала бы фору легилиментам, но искусных в магической Британии не так много, а у людей со временем мысли упрощаются. Она судит по себе, потому что десять лет назад мечтала об империи и замках, титулах и равноправии, а теперь с желаниями осторожничает, боится попросить о большем. Если бы кто-то попытался в ее сознание вторгнуться, то нашел бы переживания о делах общества, о том, как справиться с очередными проблемами, в которых оказалось несколько филиалов, но совсем не то, что хотелось бы увидеть в мыслях бывшего министра магии.

Дженкинс берет бокал шампанского с подноса, который плывет по воздуху, потому что нанимать прислугу - это трата денег, которую общество себе позволить не может. Она делает глоток, отмечает итальянский привкус, делает второй и наконец пытается расслабиться. Последнюю неделю Юджиния чувствует себя, как на иголках, потому что организация бала занимает слишком много, как ей кажется, пустого времени. Она могла бы доехать до Йорка, чтобы встретиться с Клариссой, у которой под крылом находится около двадцати девушек. Достать для них еду становится все сложнее: разгорающаяся война мешает снабжению, а при отправке запасов с совами или же с эльфами приходится каждый раз санкционировать использование каминов или же порталов из-за крупных размеров сырья. Дженкинс перехватывает еще и канапе, отходит с середины зала, осматривается вокруг, чтобы уж точно удостовериться, что все находится на своих местах.

Девочки снуют по углам, поправляют заколдованные инструменты, наставляют друг друга, проверяют списки и готовятся снять запрет на аппарацию. Юджиния надеется, что большинство гостей придут традиционным способом - через камин, но подозревает, что не все будут так рассудительны, поэтому отправляет нескольких ответственных к главным дверям. Отель The Crown принадлежит Палмерам, и Дженкинс это ничуть не смущает: она не чувствует себя здесь хозяйкой, как и не испытывает никакого стыда, когда приходит к матери Хьюберта и договаривается о проведении вечера для Общества.
Делает еще глоток, последний, и оставляет стакан на столе, а сама подходит к камину.

Гости собираются к указанному времени, и Юджиния не успевает начать волноваться, потому что вечер начинается так, как и планировался - размеренно и согласно расписанию. Музыка заполняет собой зал, а Дженкинс растворяется в атмосфере, такой знакомой и на время несправедливо забытой. Светские разговоры ни о чем, многозначительные взгляды и короткие кивки в ответ на комплимент или обещание переговорить на следующий день - всего этого в жизни Юджинии больше нет, потому что когда власть переходит в другие руки, то и внимание общественности кочует следом за ней. Она улыбается мистеру Флинту, предлагает ему пройти к закускам, а сама готовится к началу представления: бал - это танцы, выступления приглашенных гостей и немного магии, которой пропитан весь зал.

Она сидит в первом ряду, держит ладони на коленях, смотрит за тем, как шотландская певица поет свою партию. Мыслями Юджиния находится в кабинете, помечает, кого увидела на сегодняшнем вечере и пытается сопоставить, сколько денег им удастся собрать на улучшение шелтеров.
Она понимает, что за ней наблюдают, когда вновь сталкивается взглядом с Беллатрикс Лестрейндж, сидящей напротив нее. Юджиния с ней знакома шапочно: что-то слышала, что-то видела, о чем-то догадывается, но не заметить кольцо на ее безымянном пальце, как и горделивую осанку, очень сложно. Она улыбается ее сосредоточенному взгляду и возвращает внимание на сцену, на которой теперь стоит группа из Ирландии.

Дженкинс сталкивается с Лестрейндж у стола с закусками, откуда берет уже, кажется, шестой бокал шампанского, которое странным образом до сих пор не сказывается на ее состоянии.
— Как вечер? — она знает, что у Беллы есть планы на это общество, потому что слышит и видит, а не пользуется способностями легилименции или шпионажа. Хотя последнее больше бы подходило сложившейся ситуации, так как у Лестрейндж, кажется, вполне валидные желания. Каждая девушка хочет состояться в жизни, просто не у всех хватает смелости это осознать и попытаться осуществить. Если у Юджинии изначальное преимущество возникло из-за полукровности, то у Беллатрикс с этим очевидно были проблемы, ибо чистокровных волшебниц воспитывают совсем иначе, и среди них найти ту, кто сама дошла до осознанности - чудо не больше и не меньше. Конечно, учитывая настроения Темного Лорда (какое же отвратительное все-таки прозвище) любой чистокровный волшебник хмыкнул бы на подобные мысли Дженкинс, но ей уже давно безразлично мнение остальных: никто никогда не будет рад, потому что в каждой бочке меда найдется ложка дегтя.
— Мне сказали, что идея с музыкальным сопровождением - твоя, — иерархия в обществе бедствующих волшебниц не такая уж выраженная, но все-таки имеется. Есть тот, кто организует мероприятия, есть тот, кто подает идеи. Юджиния занимает место срединное, потому что в работу общества вложила не один десяток лет, поэтому ее слово, можно сказать, является последним, если вдруг необходимо разрешить конфликт или принять тяжелое решение. Сама организация достаточно самостоятельна: поделена на несколько городов, каждый филиал ответственен за свою территорию, ни перед кем не отчитывается (официально), но все-таки держит Дженкинс в курсе расходов, количестве заявок на помощь и прочих важных деталей.
Юджиния не знает, зачем Беллатрикс понадобилось названное главенство, ведь с ним приходит лишь нервотрепка, но в лоб спрашивать о планах волшебницы она не решается. Лишь бросает быстрый взгляд в сторону Элизы, которую, как оказалось, Белла подослала к Юджинии в конце весны.

— Ты так и будешь прожигать меня взглядами или все-таки наконец скажешь, что тебя так беспокоит? Если ты о прическе, то ее делала миссис Буве, если о платье - последняя коллекция Феретти, если тебя беспокоят туфли или сумка, то это все от Норы Блэквуд, — Дженкинс допивает бокал, ставит его на летящий мимо поднос.
— Колье - подарок мистера Флинта, нет оно не зачаровано и не представляет из себя никакого ценности в качестве артефакта. Не очень понимаю, почему ты целый вечер не спускаешь с меня взгляда, но если что-то срочное, то предлагаю обсудить сейчас, — мелодия начинает ускоряться, и многие гости пускаются в пляс в середине зала, оставляя Юджинию и Беллатрикс в одиночестве у стола с закусками.
— Если это снова об Офелии, то, пожалуйста, даже не стоит начинать. Я не вмешиваюсь ни в чью личную жизнь и тебе советую делать то же самое, — она не договаривает, что лучше обратить внимание на свою собственную, потому что это звучит грубо, а у нее достаточно хорошее настроение для обмена любезностями вместо приветствия.

[indent] Зло всегда творится во тьме. В ней легче всего скользить незаметной тенью к своей порочной цели. Скользить неумолимо, как ледник проплывает мимо берегов Гренландии, чтоб в ночи столкнуться с бортом корабля, у которого отказали всевозможные датчики. Во тьме всегда кроется мощь ужаса, проявляющаяся через грехи человеческие или через свирепость природы, что, в общем-то, можно считать понятием синонимичным, ведь человек и есть продукт природы, вместе со всеми своими недостатками и достоинствами. Руфус за годы своей службы и жизни достаточно хорошо усвоил тот факт, что все самое отвратительное всегда творится именно в темноте и что еще хуже - в тишине. В тишине и тьме злобной души или в тишине и тьме ночи. Только так и никак иначе. Убийства. Изнасилования. Отречение от собственных семей, взглядов и идеалов ради секунды ненависти, которая рушит цепочки человеческих судеб. И плохие новости. Все приходит в тишине и в темноте, лишь расширяя границы уже произошедшего ужаса до еще более невообразимых объемов.
[indent] Руфус в ту ночь не спал. Потому что вернулся домой поздно, а через совсем небольшое количество времени получил эти страшные известия. Они оглушили гостиную его квартиры как гром среди ясного неба, хотя последнее на деле таковым отнюдь не являлось - уже было затянуто свинцовыми тучами. Будто бы заведомо знало, что с собой принесет только лишь кошмар и боль. Руфус в Аврорате оказался снова через несколько минут после того, как дежурные сообщили ему о случившемся. Оттуда он сразу аппарировал сначала к месту жительства Минчума, а позже - уже раздав распоряжения командорам - к дому Бэгнольд, где уже вовсю работал отряд. Руфусу очень хотелось быть в двух местах одновременно, ведь оба этих человека имели вес в его жизни. Деловой или личный, или все вместе. Но все же он выбрал Миллесент. Не мог не выбрать ее после всего, что было.
[indent] У ее дома уже был поставлен антиаппарационный барьер и активированы маглоотводящие чары. Руфус оказался неподалеку от места, где еще недавно пылала агонией смерть. Доставать значок, чтобы протий - не требовалось. Его знали в лицо, по понятным причинам. Он прибыл, когда уже вовсю лил дождь, который продлится своим плачем должен был еще не менее суток.
[indent] Он чувствовал молчаливые напряженные взгляды на своей фигуре со стороны уставших и потрясенных коллег. Он понимал их - ощущал в себе тоже самое. В голове волчком крутились вопросы. Руфус смотрел и все на первый взгляд выглядело совершенно обычно. Ничего странного вокруг не было, кроме снующий повсюду авроров и оцепления из них же, внимательно следящего за тем, чтобы никто лишний случайно или намеренно не мог подойти к месту преступления. В этом-то всегда и был самый кошмар - мир не менялся, какой бы хаос в нем не происходил, сколько бы жизней не погрязло в небытие. И Руфус привык к этому. Привык встречаться со смертью и ее последствиями в виде слез, криков и отчаяния, засевшего в самой глубине глаз. Он привык, потому что больше половины жизни отдал службе своей. Но когда умирают твои друзья или знакомые - к этому привыкнуть невозможно. Это всегда режет по сердцу тупым и ржавым ножом. Оставляет раны рваные, которые не заживут никогда.
[indent] Он перед домом Милессент застыл на несколько мгновений, всматриваясь в эти знакомо-незнакомые окна. Дождь лил так сильно, стучал по стеклам этим своими холодными каплями, но Скримджер не замечал непогоды, которая промозглостью норовила пробраться под его пальто. Замечал только свет в окнах, который был включен руками его подчиненных; замечал выбитую дверь и несколько тел, накрытых черными плотными тканями. Он совершал медленные шаги к искореженному дверному проходу и на лице его все сильнее становилась видна эта мрачная маска, граничащая с отрешенностью. Лицо Аврора, который смотреть на искореженные выводы произошедшего, как на загадку, которую предстоит разгадать.
[indent] Но все же. Все же сердце стучало быстро, когда он добрался, наконец, до тела Милиссент. Застывшего навсегда с распахнутыми голубыми глазами, в позе жертвы, которую звери в человеческом облике долгие часы пытали, терзали и мучили. Руфус долго смотрел на Миллисент, ослепляемый вспышками колдографов. Смотрел пока и ее тело не было скрыто под черной тканью, как и его сердце, что покрыл собой траур. Ее пальцы были еще еле заметно теплыми - тонкая рука выскользнула из-под плотного покрова, когда тело левитировали мимо Скримджера. Или может быть ему все показалось?
[indent] Руфус остаток ночи и последующего дня проводит в заботах рабочих. Слушает доклады и предварительные отчеты о том, сколько было нападавших на Минчума и сколько на Бэгнольд. Какие заклинания были применены. Непростительные, конечно. Гарольд был убит авдой, Миллесент же доведена до того состояния круцио и иными заклятиями - режущими. Ломающими кости. Твари. Руфус сжимал кулаки в карманах пальто, раздувая ноздри. Он слушал аврорав, реконструирующих произошедшие события настолько, насколько были способны. Слушал авроров, которые искали улики, зацепки. Руфус в тот день погряз в бумагах, которых за несколько часов собралось на две толстые папки. На них черным по белому значилось Минчум, Гарольд и Бэгнольд, Миллесент - просто фамилия и имя на обложках уголовных дел, которые могут никогда не раскрыть. Не найти виновных, назвав их по именам, а лишь оставив им абстрактное «пожиратели». Люди под масками. Чистокровные.
[indent] Он отлучается из Мнистерства лишь на несколько минут - через камин в своем кабинете. Привести себя в мало мальски приличный вид оказывается сложно. На лице усталость и глубокие тени печали залегли в морщинах у глаз и в них самих. Отсутствие сна уже двое суток тоже сказывается - Руфус чувствует себя в прострации, вне своего тела. На автомате все делает: рубашку новую достает из шкафа, а поверх той угольно-черный пиджак надевает. Завязывает туго такого же цвета галстук. И в отражение свое смотрит безучастно, мыслями пытаясь собраться перед предстоящей встречей с прессой и с последующими похоронами. Он знает, что нужно сказать. И каким образом - тоже. Четко. Ясно. Без эмоций, которые могут лишний повод подкинуть для каверзных заголовков в различных газетах. Пресса любит такие приемы даже при общенациональном трауре, который уже на пороге.
[indent] Скримджер с Юджинией в лифте пересекаются. Она выглядит тоже ничуть не лучше его самого, и Руфус даже сказать что-то хочет, спросить, как она сама, как держится, но четкое движение чужой руки останавливает его зародившийся порыв. Обрубает тот на корню, и Руфус просто кивает. Он понимает, наверное даже слишком хорошо понимает. Не сейчас. Сейчас они на мгновение - лучшие друзья и на бесконечность - слуги своему нарожу и стране. Он ее руку в ответ сжимает крепко, прежде чем отворяются лифтовые двери.
Речи у него заготовлено не было. Времени не нашлось. Да и говорит в этот раз ничего не хотелось. Слова пусты, они Миллесент уже не помогут. Они для живых скорее, чем для мертвых. Они - крик израненных душ, который посто необходимо выпустить за пределы бренного тела и отправить вслед за той, которую все любили и уважали. Вслед за Миллесент, купаясь в глупой вере того, что она услышит все там - куда забрали ее яркую жизнь.
[indent] Руфус зонтик, магией сотворенный, держит над своей головой и над головой Дженкинс. Они молча стоят совсем рядом перед закрытым гробом. Гарольда уже похоронили. Неподалеку. Теперь все столпились у второй могилы и говорили, рыдали, смотрели себе под ноги. А Руфус крышку гроба взглядом сверлил, и перед глазами его четкая картина истерзанного тела подруги стола. Не исчезала никуда и не исчезнет в скором времени. Он смотрел на темное гладкое дерево, на периферии сознания улавливая чужие слова. Работников Министерства, а за ем и голос Юджинии. Он взгляд отрывает, чтобы тот своим трауром тяжело лег на подругу.
[indent] - Никто не заслужил, - мужчина отзывается тихо, снова вперед смотря. Вздыхает тяжело, ощущая во рту привкус влажного воздуха - холод. Юджинию изнутри разрывает - Руфус это видит и чувствует: по ее голосу, взгляду и движениям. Ей больно, как и ему. И она злится, как злится и он, хотя оба того не показывают - сил на это нет, да и к чему эмоции приведут? Разве что душу облегчить, выплеснув их на свободу. Но мир от того иным не станет вдруг. Руфус ей ответить хочет. И о том, кто это сделал. Но она и так уже все знает - стояла рядом с ним перед журналистами. Руфус лишь взгляд на нее снова переводит, говоря с усталостью: - Такова жизнь, Юдж. Зло всегда творится во тьме.
[indent] И его голос то ли смирения полон, то ли болью брызжет словно кровью из артерии. Наверное, все сразу. Но это неважно. Все равно ничего уже не изменить. Маховика времени у них нет. Назад вернуться нельзя. Да и никто не знает, какие последствия будут, вмешивайся кто-то в уже случившиеся события. Им остается только смотреть на людей, облаченных в черное и красные пятна имеющие вместо глаз. Им остается только на гроб смотреть, на который водрузили огромный венок из белых лилий - любимые цветы Миллесент. Просто смотреть, мысленно прощаясь с боевой подругой, готовой всегда на помощь прийти.
[indent] - Всегда и во тьме, - аврор взгляд бросает на Аластора - тот поодаль стоит. Скримджер кивает ему со своего места. Коротко. Для него эти дни тоже нелегкими выдались. - Наша задача предотвращать такие вещи еще до их зарождения... Но не всегда жизнь идет, как нужно.